 |
| А. С. Пушкин |
Александр Сергеевич Пушкин является выдающейся фигурой в русской классической литературе.
В этой статье представлена критика о творчестве А. С. Пушкина, отзывы современников о произведения великого русского поэта и прозаика.
Критика о творчестве А. С. Пушкина
П. И. Шаликов:
«Пушкин не может писать дурных стихов — это всем известно, это многими сказано, и это неоспоримо: следовательно, не о стихах Пушкина говорить должно; даже не о мыслях, которые, собственно, принадлежат прозе; но о том, что существенно составляет поэзию и чему нельзя довольно надивиться в поэте. Например, спрашиваю у себя, где, когда и как Пушкин мог приобресть такое опытное познание сердца человеческого? где, когда и как мог он научиться языку страстей во всяком положении? где, когда и как нашел он ключ к сокровеннейшим чувствам и помыслам? Кто ему дал искусство — одним очерком ясно представить характеры с их отдаленным развитием и происшествия с предбудущими последствиями? Кто дал ему кисть и краски — живописать для воображения точно так, как живописуется природа для глаз? Вот тайна поэта и поэзии! Он — чародей, властвующий безусловно над ними; она — волшебное зеркало, показывающее все под образом жизни, души, истины.»
(писатель и журналист П. И. Шаликов, критическая статья ««Евгений Онегин». Глава III», 1827 г.)
Ф. В. Булгарин:
«Сомневаюсь, чтобы между явными противниками Пушкина были такие, которые бы не сознались, что он гений. Пушкин начал писать в таких летах, когда невозможно делать усилий, чтоб быть стихотворцем. Природа создала его поэтом.»
(Ф. В. Булгарин, «Разбор поэмы «Полтава»», журнал «Северная пчела», №39, 30 марта 1829 г.)
Н. В. Гоголь:
«При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла. <…>
Но увы! это неотразимая истина: что чем более поэт становится поэтом, чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметней уменьшается круг обступившей его толпы и наконец так становится тесен, что он может перечесть по пальцам всех своих истинных ценителей.»(Н. В. Гоголь, «Несколько слов о Пушкине», 1835 г.)
А. П. Милюков:
«Судьба Пушкина составляет самую любопытную и поучительную станицу в истории нашей поэзии.
Первые его произведения, еще молодые и незрелые, встречались с восторгом, перелетали с электрической быстротой из уст в уста, переписывались и заучивались во всей России. Их читали и деревенская барышня, и юноша на ученической скамейке, и офицер в походной палатке, и ученый в своем кабинете; они возбудили энтузиазм, до тех пор неизвестный. «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Цыганы», первые главы «Евгения Онегина» встречены были со всеобщим восторгом. Потом, когда гений Пушкина возмужал, когда его сочинения не были уже бледными подражаниями, незрелыми плодами молодости, а становились самобытными, оригинальными, тогда публика принимала их не с тем восторгом, как прежде, но почти равнодушно и без участия. <…> Это охлаждение публики сильно тревожило Пушкина в последние годы его жизни. <…>
…Пушкин не есть всемирный поэт и имеет значение только для своего отечества. <…> Ясно, что Пушкин не принадлежит к великому семейству гениев мировых…»
(А. П. Милюков, «Очерк истории русской поэзии», СПб, 1847 г.)
Н. А. Добролюбов:
«Пушкин… в своей поэтической деятельности первый выразил возможность представить, не компрометируя искусства, ту самую жизнь, которая у нас существует, и представить именно так, как она является на деле. В этом заключается великое историческое значение Пушкина. Но и в Пушкине проявилось это не вдруг, и притом проявилось не с тою широтой взгляда, какой можно бы ожидать от такой художественной личности. <…> Натура неглубокая, но живая, легкая, увлекающаяся, и притом, вследствие недостатка прочного образования, увлекающаяся более внешностью, Пушкин не был вовсе похож на Байрона. <…>
…Пушкину долго не давалась русская народность… Одаренный проницательностью художника, Пушкин скоро постиг характер этого общества и, не стесняясь уже классическими приличиями, изобразил его просто и верно; общество было в восторге, что видит наконец настоящую, не игрушечную поэзию, и принялось читать и перечитывать Пушкина. С его времени литература вошла в жизнь общества, стала необходимой принадлежностью образованного класса. <…>
Жизнь все шла вперед; мир действительности, открытый Пушкиным и воспетый им так очаровательно, начал уже терять свою поэтическую прелесть; в нем осмелились замечать недостатки уже не во имя отвлеченных идей и заоблачных мечтаний, а во имя правды самой жизни. Ждали только человека, который бы умел изобразить недостатки жизни с таким же поэтическим тактом, с каким Пушкин умел выставить ее прелести. За людьми дело не стало: явился Гоголь. Он изобразил всю пошлость жизни современного общества; но его изображения были свежи, молоды, восторженны, может быть, более, чем самые задушевные песни Пушкина.»
(Н. А. Добролюбов, «О степени участия народности в развитии русской литературы», журнал «Современник», 1858 г.)
Апп. А. Григорьев:
«…Явился «поэт», явилась великая творческая сила, равная по задаткам всему, что в мире являлась не только великого, но даже величайшего: Гомеру, Данту, Шекспиру, — явился Пушкин… <…>
Пушкин был весь — стихия нашей духовной жизни, отражение нашего нравственного процесса, выразитель его, столько же таинственный, как сама наша жизнь.»(Апп. А. Григорьев, «Время», 1861 г.)
Д. И. Писарев:
«Если бы Белинский дожил до наших времен, то он принужден был бы сознаться, что некоторые художники далеко превзошли великого Пушкина даже в этой удивительной и специально художественной способности. Наши великие живописцы, господа Зарянко и Тютрюмов воспевают бобровые воротники красками и воспевают их так неподражаемо хорошо, что каждый отдельный волосок превращается в поэтическую картину и в перл создания. <…>
Если бы критика и публика поняли роман Пушкина так, как он сам его понимал; если бы они смотрели на него, как на невинную и бесцельную штучку, подобную «Графу Нулину» или «Домику в Коломне»; если бы они не ставили Пушкина на пьедестал, на который он не имеет ни малейшего права, и не навязывали ему насильно великих задач, которых он вовсе не умеет и не желает ни решать, ни даже задавать себе, — тогда я и не подумал бы возмущать чувствительные сердца русских эстетиков моими непочтительными статьями о произведениях нашего, так называемого, великого поэта. Но, к сожалению, публика времен Пушкина была так неразвита, что принимала хорошие стихи и яркие описания за великие события в своей умственной жизни. <…>
…Пушкин, при своем поверхностном и ребяческом взгляде на жизнь вообще и на женщину в особенности…»
(Д. И. Писарев, статья «Пушкин и Белинский», журнал «Русское слово», 1865 г.)
Проспер Мериме (французский писатель):
«Стихи Пушкина не менее сжаты по сущности, чем по форме, и всякое его стихотворение является плодом глубокого размышления. …Он долго разыскивает в своем колчане именно ту прямую и острую стрелу, которая неминуемо попадает в цель. Простота, а иногда и некоторый внешний беспорядок являются у него лишь расчетом утонченного мастерства.»
(Проспер Мериме (1803-1870 гг.), «Александр Пушкин»)
Н. Н. Страхов:
«Имя Пушкина растет. …Очарование имени Пушкина продолжается до сих пор и даже становится глубже. <…>
…Было после него несколько минут, когда новые литературные явления, казалось, навсегда заслоняли его; вкус к Пушкину тупел, и все внимание сосредоточивалось на новом предмете восторга. Но проходило время, и то, что вблизи казалось огромным, становилось на расстоянии меньше, и, наконец, мы видели, что Пушкин по-прежнему возвышается над всею нашею литературой, и до него и после него. <…>
Пушкин не был нововводителем. Он не создал никакой новой литературной формы и даже не пробовал создавать. Он писал точно такие же элегии, послания, поэмы, сонеты, романсы, какие обыкновенно писались тогда у нас и в иностранных литературах. «Евгений Онегин» имеет форму произведений Байрона, форма «Капитанской дочки» взята с романов Вальтера Скотта, а «Борис Годунов» есть по-видимому прямой сколок с трагедий Шекспира. <…>
…Для него все формы были равны… …Он… ни за какою формою не признавал ни безусловной законности, ни безусловной невыгодности… В каждой он чувствовал себя почти одинаково ловко; он вливал в них обыкновенно столько содержания, что оно, так сказать, поглощало форму. <…>
Любимый размер Пушкина опять самый обыкновенный, самый общеупотребительный, — четырехстопный ямб Ломоносовских од. …У Пушкина не было желания разнообразить размеры или выдумывать новые. <…> Пушкин… нашел… что нет нужды искать других размеров для других родов стихотворений и что в том же стихе он может выражать и множество других чувств. <…>
Но всего яснее обнаружилась эта беспримерная гибкость и подвижность пушкинского гения в языке. Пушкин так точно чувствовал значение, оттенок, красоту, физиономию каждого слова и каждого оборота слов, что не исключал из своей речи ни единого слова и ни единого оборота. Он употреблял их все, как скоро приходило их место и наступала в них надобность. Поэтому никакой изысканности, манерности, односторонности нет в языке Пушкина. <…>
…Пушкин поэзию, жившую в его душе, ценил выше всего, ей одной служил, одну ее хотел выражать. Пушкин был правдивейший и искреннейший из поэтов. <…> С совершенной отчетливостью он чувствовал, когда в нем действует вдохновение и когда нет, и не писал ни одного произведения, которое бы не вытекало прямо из души. Необыкновенная сила пушкинского гения обнаруживается именно в этом прямодушии. Более открытого, более прямо себя обнаруживающего поэта невозможно найти. Расстояние между душою Пушкина и его стихотворениями было так мало, что меньше и не бывает и быть не может. <…>
…Пушкин был правдивейший и искреннейший из поэтов. <…> Пушкин… свободно восходил на всякие высоты поэзии, никогда не изменяя правде.»
(Н. Н. Страхов, «Заметки о Пушкине», сборник «Складчина», 1874 г.)
Ф. М. Достоевский:
«Он [Пушкин] понял русский народ и постиг его назначение в такой глубине и в такой обширности, как никогда и никто. <…>
Я скажу… о любви Пушкина к народу русскому Это была любовь всеобъемлющая, такая любовь, какую еще никто не выказывал до него. <…> Он [Пушкин] преклонился перед правдой народною, он признал народную правду как свою правду. Несмотря на все пороки народа и многие смердящие привычки его, он сумел различить великую, суть его духа тогда, когда никто почти так не смотрел на народ, и принял эту суть народную в свою душу как свой идеал. <…>
Пушкин любил народ не за одни только страдания его. За страдания сожалеют, а сожаление так часто идет рядом с презрением. Пушкин любил всё, что любил этот народ, чтил всё, что тот чтил. Он любил природу русскую до страсти, до умиления, любил деревню русскую. Это был не барин, милостивый и гуманный, жалеющий мужика за его горькую участь, это был человек, сам перевоплощавшийся сердцем своим в простолюдина, в суть его, почти в образ его. <…> Русский дух разлит в творениях Пушкина, русская жилка бьется везде. <…>
Пушкин, по обширности и глубине своего русского гения, до сих пор есть как солнце над всем нашим русским интеллигентным мировоззрением. Он великий и непонятый еще предвозвеститель.»
(Ф. М. Достоевский, очерк «Пушкин, Лермонтов и Некрасов», «Дневник писателя», декабрь 1877 г.)
И. С. Тургенев:
«Он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте формы признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого… <…>
Нет сомнения, что он создал наш поэтический, наш литературный язык, и нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его учением.»
(И. С. Тургенев, «А. С. Пушкин», «Из речи, читанной… по поводу открытия памятника А. С. Пушкину, 1880 г.)
В. В. Розанов:
«В Пушкине есть одна, мало замеченная черта: по структуре своего духа он обращен к прошлому, а не к будущему. Великая гармония его сердца и какая-то опытность ума, ясная уже в очень ранних созданиях… <…>
…Пушкин не имел вообще лично и оригинально возникшего в нем нового; но все, ранее его бывшее — в нем поднялось до непревосходимой красоты выражения, до совершенной глубины и, вместе, прозрачности и тихости сознания. Это — штиль вечера, которым закончился долгий и прекрасный исторический день. Отсюда его покой, отсутствие мучительно-тревожного в нем, дивное целомудрие, даже и в «Графе Нулине», «Руслане и Людмиле»…
Итак, с версией происхождения нашей литературы «от Пушкина» — надо покончить. <…>
Он [Пушкин], конечно, богаче, роскошнее, многодумнее и разнообразнее Лермонтова, точнее — Лермонтовских «27 лет»; он в общем и милее нам, но не откажемся же признаться: он нам милее по свойству нашей лени, апатии, недвижимости; все мы любим осень, «камелек», теплую фуфайку и валеные сапоги. Пушкин был «эхо»; он дал нам «отзвуки» всемирной красоты в их замирающих аккордах, и от него их без труда получая, мы образовываемся, мы благодарим его… <…>
Пушкин в своей деятельности… …угадываем в будущем; напротив, Лермонтов — даже не угадываем, как по «Бедным людям» нельзя было бы открыть творца «Карамазовых» и «Преступления и наказания»…
Но вот… общим инстинктом читателей Лермонтов поставлен сейчас за Пушкиным, и почти впереди Гоголя. Дело в том, что по мощи гения он несравненно превосходит Пушкина, не говоря о последующих: он весь рассыпается в скульптуры; скульптурность, изобразительность его созданий не имеет равного себе, и, может быть, не в одной нашей литературе.»
(В. В. Розанов, «Литературные очерки», СПб, издание П. Перцова, 1899 г.)
В. О. Ключевский:
«Пушкин не был поэтом какого-либо одинокого чувства или настроения, даже целого порядка однородных чувств и настроений: пришлось бы перебрать весь состав души человеческой, перечисляя мотивы его поэзии. <…>
Да в поэзии Пушкина… нет ни великого, ни малого: все уравнивается, становясь прекрасным, и стройно укладывается в цельное миросозерцание, в бодрое настроение. Простенький вид и величественная картина природы, скромное житейское положение и трагический момент, самое незатейливое ежедневное чувство и редкий порыв человеческого духа — все это выходит у Пушкина реально-точно и жизненно-просто и все освещено каким-то внутренним светом, мягким и теплым. Источник этого света — особый взгляд на жизнь, вечно бодрый, светлый и примирительный… <…>
…Если через поэзию Пушкина мы стали лучше понимать чужое и серьезнее смотреть на свое, то через нее же мы сами стали понятнее и себе самим и чужим.»
(В. О. Ключевский, «Памяти А. С. Пушкина», 1899 г.)
Д. С. Мережковский:
«Все говорят о народности, о простоте и ясности Пушкина, но до сих пор никто, кроме Достоевского, не делал даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль. Эту сторону вежливо обходили, как бы чувствуя, что благоразумнее не говорить о ней, что так выгоднее для самого Пушкина. Его не сравнивают ни со Львом Толстым, ни с Достоевским… <…>
В сравнении с музою Льва Толстого, суровою, тяжко-скорбною, вопиющею о смерти, о вечности, — легкая, светлая муза Пушкина, эта резвая «шалунья», «вакханочка», как он сам ее называл, — кажется такою немудрою, такою не серьезною. Кто бы мог сказать, что она мудрее мудрых? <…>
Пушкин сам себя не знал и только смутно предчувствовал все неимоверное величие своего гения. <…>
Отсутствие болезненного разлада, который губит таких титанов, как Байрон и Микеланжело, гармония природы и культуры, всепрощения и героизма, нового мистицизма и язычества — в Пушкине естественный и непроизвольный дар природы. Таким он вышел из рук Создателя. Он не сознал и не выстрадал своей гармонии.»(Д. С. Мережковский, «Пушкин», 1911 г.)
Л. Н. Толстой:
«Чехов — это Пушкин, в прозе. Вот как в стихах Пушкина каждый может найти что-нибудь такое, что пережил и сам, так и в рассказах Чехова… читатель непременно увидит себя и свои мысли.»
(Л. Н. Толстой, сборник «Не могу молчать!», СПб, 1911 г.)
А. М. Горький (Максим Горький):
«До Пушкина литература — светская забава, литератор — в лучшем случае — придворный, как Дмитриев, Державин, Жуковский, или мелкий чиновник — как Фон-Визин, Пнин, Рылеев… <…>
Пушкин первый почувствовал, что литература — национальное дело первостепенной важности, что она выше работы в канцеляриях и службе во дворце, — он первый поднял звание литератора на высоту до него недосягаему: в его глазах поэт — выразитель всех чувств и дум народа, он призван понять и изобразить все явления жизни. <…>
…Поэты до Пушкина совершенно не знали народа, не интересовались его судьбой, редко писали о нем. <…> Прежде всего Пушкин был первым русским писателем, который обратил внимание на народное творчество и ввел его в литературу, не искажая… <…> Пушкин непосредственно сталкивался с народом, расспрашивал мужиков о жизни… <…> Пушкин знал жизнь крестьян… <…>
Пока Пушкин шел тропой романтизма… общество… одобряло поэта. Но, как только он встал на свои ноги и заговорил чистым, русским, народным языком… общество стало относиться к нему насмешливо и враждебно…»
(А. М. Горький (Максим Горький), курс истории русской литературы, читанный Горьким в 1909 г.)
«Многие из современников Пушкина владели словом почти так же искусно, так же легко, как он, но никто из них не смог соединить в стихе простоты и ясности слова с музыкой его…»
(из черновиков А. М. Горького (Максима Горького))
Отзыв в газете «Правда»:
«Пушкин был создателем новой русской литературы. <…> От Пушкина ведут свою родословную лучшие наши поэты… <…>
Пушкин — великий русский национальный поэт. Но бессмертные произведения его художественного слова обогатили человечество. Русский народ справедливо гордится своим поэтом. В Пушкине сказались талантливость, сила, вдохновение, страсть великой страны…»
(газета «Правда», ЦО, 17 декабря 1935 г.)
Это была критика о творчестве А. С. Пушкина, отзывы современников о произведения великого русского поэта и прозаика.
