 |
| Григорий с сыном. Иллюстрация И. Пчелко |
Роман «Тихий Дон» является одним из самых известных произведений русской литературы XX века.
В этой статье представлена критика о романе «Тихий Дон» Шолохова: анализ, отзывы современников о произведении.
Критика о романе «Тихий Дон» М. Шолохова
А. С. Серафимович:
«…Огромная литературная способность сразу взмыла Шолохова, и его увидали… Без напряжения, без усилий, без длинного введения сразу вы попадаете к казакам, к этим мужикам-хлеборобам в мундире, с мужицким нутром, однобоко и уродливо искривленным царско-помещичьим строем… Да, темны и дики — и внезапно и неожиданно вдруг прощупываете вместе с Шолоховым чудесное сердце, чудесное сердце в загрубелой казачьей груди.»
(А. С. Серафимович, статья «Тихий Дон» в газете «Правде», 19 апреля 1928 г.)
В. Ермилов:
«Когда автор описывает казацкий быт, казацкий уклад, когда — короче — нити стягиваются вокруг Григория Мелехова, у Шолохова хватает и красок, и мастерства, и художественно выполненных деталей. Но когда нити стягиваются на другом полюсе-рабочем Бунчуке или Штокмане, герои эти начинают говорить газетным языком… В некоторых местах роман «автобиографичен»: Шолохов там смотрит глазами Мелехова — человека, постепенно идущего к большевизму. Сам автор этот путь уже проделал, доказательством чего служит беспощадно выводимая Шолоховым дикость традиций казачества, многие отвратительные черты быта.»
(журнал «На литературном посту», 1 октября 1928, №20-21)
И. Машбиц-Ветров:
«Шолохов — писатель одной, и достаточно узкой, темы… Узость и постоянство темы Шолохова не означает еще ограниченности творческого кругозора… В нашей литературе до сих пор казаков показывали достаточно односторонне и по шаблону. Шаблон этот был введен еще Гоголем и Толстым. Он состоял в том, что казачество — все равно украинское, донское, уральское или кавказское — показывалось лишь с одной, наиболее блестящей, так сказать, декоративной стороны… От этой относительной и потому неверной традиции, к сожалению, мало ушла и литература современная. Серафимович («Железный поток»), Бабель («Конармия»), Гладков («Конь огненный») — все эти писатели показывали казаков опять-таки, главным образом, в героически-боевом ореоле. Шолохов впервые в нашей литературе подошел к казачеству по-иному, изнутри.»
(И. Машбиц-Ветров, «Новый мир», 1928, №10)
M. Майзель:
«Первая книга «Тихого Дона» держалась на сочной экзотике местного материала и густой, полнокровной лирике… Вторая книга полностью опирается на исторический документ… Документы подобраны у Шолохова со вкусом, но изобилие их иногда «переключает» роман в другой план… И без того неясная фигура Мелехова, который, как казалось, должен был явиться носителем революционного начала в романе, окончательно потускнела. Его временное участие в гражданской войне на стороне большевиков плохо мотивировано, равно как и последующий быстрый уход к белогвардейцам.»
(M. Майзель, журнал «Звезда», 1929 г., №3)
А. Лежнев:
«История отношений Аксиньи и Григория напоминает историю отношений Анны Карениной и Вронского… К счастью, лучшие страницы романа (а количество их велико) свободны от нее (подражательности), — и они-то обнаруживают талантливого писателя… Шолохов относится все же скорее к числу тех субъективных художников, которых можно назвать писателями одной темы — и для которых впечатления детства и юношества являются основным «золотым фондом», исчерпать который довольно опасно.»
(А. Лежнев, журнал «Печать и революция», 1929, №2-3)
Б. Вальбе:
«Роман Шолохова… литературное явление, сопровождаемое большими надеждами и ожиданиями. …Он отчасти вырос из новелл и очерков Тренева и Ф. Крюкова и др. Но все-таки в известной мере ему пришлось строить свое бытописание донского казачества заново… Баталистика Шолохова… — обычный примитив с нагромождением всяких «ужасов войны», которые никого уже не пугают, потому что они стереотипны… И коль скоро во второй книге Шолохов переходит к повествованию о революционных событиях на фронте и в окопах в конце 1916 г., то вместо художественного проникновения мы имеем тут готовые схемы… Шолохов в погоне за «грандиозными» задачами пренебрег тем колоритным «своим», которое так отличает его первую книгу. Шквал событий войны и революции, с такой многоликостью проходящих в этой эпопее, деформировал также композиционную стройность романа. Это сказывается и на центральном герое — Григории Мелехове. На протяжении одной-другой сотни страниц он исчезает совсем… Но вот что бросается в глаза; едва события вновь возвращаются в «родную область» — шолоховская кисть становится сочней…»
(Б. Вальбе, журнал «Жизнь искусства», 1929 г., №14)
Инн. Оксенов:
«Социальный образ рядового казачества представляется в романе совершенно стихийным: звериная грубость, невежество, отсутствие элементарной политической сознательности — наряду с буйным брожением сил, еще не находящих себе достойного применения… <…> Общий уклон автора в физиологию выражен порой слишком сильно.»
(Инн. Оксенов, «Жизнь искусства», 1929 г., №14)
Л. Тоом:
«…быт этих… кулацких и полукулацких хозяйств… показан изнутри, с любовью и нежностью; показан так, как показывали в свое время дворянские писатели свои поместья, усадьбы, гнезда…»
(«Молодая гвардия», 1929 г., №15)
«Первая, «самая сильная» часть «Тихого Дона» «проникнута эмоциями безмятежного слияния с природой и великого счастья полурастительного существования трудового собственника. В этом — высшая истина истин, утверждает художник первой частью своего романа. Дальнейшее развитие повествования является отрицанием этой истины, этой величавой гармонии. Носитель этого отрицания — Григорий Мелехов — ищет чуть ли не по всему свету иной правды. Ищет и… не может найти.»
(журнал «На литературном посту», 1930 г., №11)
Дм. Мазнин:
««Тихий Дон» — произведение очень сложное… Каждому читателю бросается в глаза двойственность «Тихого Дона», наличие в нем сложного переплета различных классовых влияний… Выступая как художник-реалист, Шолохов на многих страницах дает реалистическое саморазоблачение казачьих традиций… Дед Гришака — эта старая развалина явно иронически обрисована Шолоховым… Сходное положение мы видим в показе Пантелея Мелехова… Петр Мелехов показан в романе как прямой наследник взглядов, настроений, традиций старого, крепкого казачества, карьерист, для которого мила была империалистическая война, потому что сулила офицерские чины… Если внимательно всмотреться в образ Григория Мелехова, то можно заметить, что перед нами не столько средняк во всей конкретности своих типических свойств, сколько мелкобуржуазный интеллигент, мучающийся в поисках решения проблемы гуманизма.»
(Дм. Мазнин, статья «Какова идея «Тихого Дона»?», «Журнал марксистско-ленинской литературной теории и критики», 1931, №1)
Галина Колесникова:
«В третьей книге классовая борьба разгорается со всей силой… Пантелей Прокофьевич, столп собственности, разоблачен до конца… Масса мелких деталей, которыми пересыпает Шолохов третью книгу, блестяще показывает мелкособственническое нутро крестьянина». В этих словах — основная оценка шолоховских героев. Вот что говорится о Григории Мелехове в этой связи: «Незаметно для себя Григорий превращается в собственника-казака, который боится поступиться клочком своей земли. В Григории характерно, что он все время преодолевает чувство собственности… Но вместе с тем Григорий один из тех, у кого понятие собственности уже сломилось. Он далеко ушел от своего отца и брата Петра, который, по существу, является омоложенным образом со всеми его характерными свойствами.»
(Галина Колесникова, статья в журнале «Октябрь», 1933, №2)
Ф. Гинзбург:
«Казаки Шолохова — не только пластичны и красочны, они звучат на протяжении всего романа в разлитых на его страницах песнях. …Но всмотримся пристальней в описываемый Шолоховым быт, и мы увидим, что не радует нас цветение донника и яркие, пестрые наряды казацких девушек, не веселит лихая удаль молодых казаков. Пусть в «Тихом Доне» звучат элегические нотки по адресу уходящей в прошлое бездумной и сытой жизни зажиточного казачества, но Шолохов одновременно разоблачает этот зверино-примитивный быт, где властно и неприкрыто диктуют свои законы желудок и пол.»
(Ф. Гинзбург, статья в журнале «Знамя», 1933, №6)
Я. Эйдельман:
«Оставаясь в своей «провинции», Михаил Шолохов больше любого нашего писателя знает страну, всю нашу действительность, видит все мельчайшие изменения в психике советского человека.»
(Я. Эйдельман, «Литературная газета», 20 октября 1937 г.)
Валентин Катаев:
«Всей своей деятельностью, всеми страницами своих книг Михаил Шолохов доказал свою большевистскую стойкость, высокую идейность, беспредельную преданность партии Ленина-Сталина.»
(26 октября 1937 г.)
В. Гоффеншефер:
«Вот перед нами Григорий. Вы никак не можете втиснуть его в классификаторскую клетку «положительного» или «отрицательного» героя. Шолохов заставляет нас глубже вглядеться в этого человека, познать противоречие между его подлинным положением человека труда и его ложным положением в стане эксплуататоров… Речь идет об изображении крестьян. О крестьянах было написано немало произведений и в русской и в западной литературе. Но, не боясь упреков в преувеличении, можно сказать, что в «Тихом Доне» впервые в истории мировой литературы изображение крестьянина, его жизни, борьбы, психологии поднялось до уровня классического изображения типов так называемых культурных классов. <…>
И сейчас вот, в особенности после появления четвертой книги «Тихого Дона», становится особенно ясно, насколько роман Шолохова противостоит этой традиции, как много сделано этим писателем для подлинного художественного воплощения жизни и характера крестьянина, изображение которых поднято им до той высоты, которая позволяет нам утверждать, что Шолоховым проделана здесь почти такая же историческая по своей значимости работа, какую проделал когда-то А. Н. Островский в смысле изображения жизни и характеров русской купеческой среды, или Горький — в смысле изображения рабочего.»
(В. Гоффеншефер, статья «Персонажи «Тихого Дона», «Литературная газета», 26 августа 1939 г.)
Ю. Лукин:
«Григорий остался одиночкой… Он оказался не в силах выпутаться из переплета сословных предрассудков, которые веками культивировал царизм в казачестве. Григорий мог бы быть нашим человеком, но он безнадежно запутался. Трагический смысл книги, мне кажется, в этом… Григорий остался в живых, но по существу он умер.»
(«Литературная газета», 1 марта 1940 г.)
М. Чарный:
«Не доверяет ему [Григорию] друг детства, революционер Мишка Кошевой. Вся заключительная часть романа может создать впечатление, что, не будь этого недоверия… Мелехов не бежал бы, не попал бы опять в антисоветскую банду и не кончил бы так трагически. Но для всего образа Григория Мелехова гораздо существеннее то, что еще до встречи с Кошевым он является перед нами опустошенным, измочаленным до последнего предела… Почему «надоела» Мелехову контрреволюция — это изображено обстоятельно и с огромной силой убедительности. Почему «надоела» революция — не видно… Здесь что-то недосказано… Автор не оставляет на этот счет почти никаких надежд… Так что же — вся почти полностью погибающая мелеховская семья, в том числе и Григорий, это — прошлогодняя трава, обращенная огнем в едкую темную пыль? По-видимому, ответ таков…»
(статья «О конце Григория Мелехова и конце романа», «Литературная газета», 26 июня 1940 г.)
И. Гринберг:
«Разумеется, Григорий Мелехов — это отнюдь не заурядный белогвардеец. Разумеется, ему не по пути с контрреволюционным офицерьем… Вспоминая слова Егора Булычева, можно сказать, что он «не на той улице живет». Но именно в этом-то и заключается смысл романа, именно в этом и состоит трагический его конфликт… Столкновевение логики исторического хода событий и логики личной судьбы Мелехова.»
(«Литературная газета», 28 июля 1940 г.)
Н. Жданов:
«Пожалуй, не было еще у нас в нашей послеоктябрьской литературе произведения, в котором с такой силой, в таких масштабах, с таким достоверным и глубоким знанием действительности отразилась бы народная жизнь России… Народ, из несознательного и пассивного объекта истории становящийся ее творцом… Григорий мог быть с народом в его борьбе. Но не стал с народом. И в этом его трагедия.»
(«Литературный современник», Л., 1940, №7)
П. Громов:
«Почему в последний раз ушел к белым Григорий Мелехов? Потому что схематически мыслящим оказался Кошевой. Он создал вокруг Григория атмосферу недоверия, мелкой придирчивости, чем и толкнул его на новое преступление. Кошевой действует как политический схематик… По Кошевому, мир делится на белых и красных… Шолохов не показал историческую несостоятельность схематических взглядов Кошевого на историческую коллизию. Михаил Кошевой абсолютно нехудожественен потому, что Шолохов явно хочет сделать его положительным героем. В неудовлетворенности читателя теперешней судьбой Григория виноват Кошевой, то есть соотношение образов романа, его общая конструкция.»
(«Литературная газета», 6 октября 1940 г.)
И. Лежнев:
«Григорий стал не колхозником, а, напротив того, бандитом. Это опрокинуло навзничь все прежние замыслы и догадки некоторых критиков…»
(И. Лежнев, статья «Две души», «Молодая гвардия», 1940 г., №10)
В. Кирпотин:
«Века рабства и темноты подавили в крестьянских массах в прошлом чувства протеста, развили в них сознание фаталистической обреченности, обезличивающей покорности. <…> Шолохов не раз подчеркивает, что Григорий человек полуграмотный… Невежественный, неразвитый мозг Григория не мог устоять перед чужими аргументами, как бы они ни противоречили друг другу. Под влиянием агитации Гаранжи сознание было прояснилось,- но ненадолго… Как только Григорий расстался с Гаранжой, он опять превратился в человека аффектов и физиологически окрашенных страстей. В политических и социальных событиях, во всем том, что выходило за пределы его личной жизни, Григорий, несмотря на то что он несомненно является значительным и привлекательным характером, — человек стадного поведения.»
(В. Кирпотин, журнал «Красная новь», 1941, №1)
А. Старков:
«Оба они, и Мелехов, и Бендер*, пытаясь обрести свой особый путь, в отрыве от народной почвы, вступают в конфликт со временем.»
*Остап Бендер — главный герой романов «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок»
(«»Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» И. Ильфа и Е. Петрова», М., 1969)
Это была критика о романе «Тихий Дон» Шолохова: анализ, отзывы современников о произведении.
